Авиапочта

Прежде более, чем потом,
склонный к выдумкам бесполезным,
я придумывал корабли —
и провожал их на свободу.
Наспех, начерно сочинив,
сразу волю давал и воду.
Именем не нарекал счастливым.
Иглой магнитною не снабжал.

Та окраина, где я рос,
плохо знала тонкости эти.
Сам не шёл за флотом моим,
каждый своим двигался морем.
Завтра плыть останется нам
меньше четверти или трети.
Свидимся — не удивимся.
А с кем не свидимся — извиним.

Кто-то еле успел начать.
Сделалось вдруг неповадно.
Моря морями, а голова одна.
Почёл за лучшее замолчать.

Кто-то славу нажил и честь.
Орден с профилем флотоводца.
Либо в немощи заслужил
вечный ремонт. Либо доныне
ищет тёплые острова.
Либо зимние, ледяные.
Это уж — как доведётся.
Каким окажется горизонт.

Прямо перед глазами — башня была с часами.
Слева — то тут, то там — сколько-то изваяний.
Около них, приметных, каменных или медных,
сколько-то я свиданий назначил Вам.
В поздних снах это всё вернулось. Только уже всерьёз.
А в тот год любовь обманулась, башню бульдозер снёс.
Юность, мелькнувши кратко, кончилась без остатка.
Сладко ли ей мелькнулось — ещё вопрос.

В чём она заключалась? Чем она отличалась?
Было нам меньше лет. Нас по-другому звали.
Шуточно ли, серьёзно…​ Только потом всё поздно.
Вы-то об этом знали, а я-то нет.
Мне-то казалось всё надёжно, в том числе и тоска.
Планы маячили непреложно, идолы — на века.
Чижик в часах таился. Наверняка томился.
Но не живей, чем можно, звучал пока.

Вдруг стушевались планы. Дрогнули истуканы.
Чижик убил тоску, в медное клюнув темя.
Сделал я ход азартный: взял до Москвы плацкартный.
Видимо, я в то время любил Москву.
Много нас в тот оплошный поиск было вовлечено.
Даже кто бранил мегаполис — двигался заодно.
К старости сознавая, что подвела кривая,
только в обратный поезд не суждено.

А суждены в итоге — зимы в чужой берлоге.
По ледяной меже утренний бег лечебный.
Изредка — из-за снега — авиапочта с неба.
И телефон служебный на этаже.
Ах, эти буквы вскачь, без точек, с выплеском за края…​
Мне ли не помнить этот почерк…​ милая Вы моя!
Если ж с ответом строки не долетали в сроки,
то виноват не лётчик, а снова я.

Вот сочиню, составлю. Перебелю, поправлю.
Выброшу «ох» и «ах», сглажу изъяны слога.
А дописавши, гляну — и отсылать не стану.
Много нас, очень много, на этажах.
С местом и временем оплошали, взяли правей, левей…​
Двигались криво, всем мешали. Хвалимся — кто кривей.
Не на кого сердиться. Чижик в часах не птица.
Рыба в стеклянном шаре — и та живей.

Кстати, о рыбах. Знаешь, приятель,
где над рекою Москвой
некогда немец-предприниматель
делал конфекты с халвой?

В том околотке нынче найти бы
нам бы такой ресторан,
вкусные чтобы там были рыбы
в пряностях за чистоган.

Все нам сгодится в том околотке,
пусть не кефаль, не макрель.
Пусть хоть улитки, даже селёдки,
только бы с видом на Кремль.

Вспомним былую вольную вольность,
пряность посильно запьём.
На златоглавость и колокольность
пристально глянем в проём.

Духом окрепнем, взором заблещем
и сочиним манифест.
Да, о насущном и наболевшем.
Да, обо всем, что окрест.

Выйдет воззванье на загляденье,
ведь сотворим мы его
не в отрицанье, не в осужденье,
а в оправданье всего.

Я обозначу, ты зарифмуешь,
ибо кому, как не нам?
Вместе составим, ты отшлифуешь,
дальше управлюсь я сам.

Наковырявшись вилкой в омарах
и отодвинув прибор,
нашу поэму в двух экземплярах
я понесу на забор.

Загодя, впрочем, молча, без шуму
цену примерно сочту.
Исподволь суну общую сумму
и ускользну в темноту.

Ты же, оставшись, всё, сколько выдам,
там же тогда же проешь.
Суммы не жалко, только бы с видом.
Если не с видом, то где ж?

Спецагентура в том околотке
руки сложа не сидит:
чуть замечтался – хвать по наводке.
Алиби не повредит.

Так и заявишь твёрдо и строго,
чтобы внесли в протокол:
был в ресторане, ел осьминога,
прежде, чем съел, не ушёл.

К успеху в целом стремясь, я всё же силы берёг.
Предвидел: сможет не каждый. И тоже в целом не смог.

Играя в нечет и чёт, шального счастья не ждал.
Не верил, что угадаю. И точно — не угадал.

Ни бронзы, ни серебра в забегах не отхватил.
А впрочем — голоден не был. И даже взносы платил.

Хоть медью, но позвенел — за космос и за войну.
На старость не запасался. Не думал, что дотяну.

Но дожил. Стал уставать. Лишаться начал опор,
впадая в как бы дремоту и с явью путая вздор.

Однажды, как бы во сне, облёкся в лучший наряд —
и вышел на берег-берег, на пристань и променад.

Явились сквозь синеву мне мачты двух кораблей
с добычей неравновесной, с моею и не моей.

Однако — оба за мной. Над первым крылья легки.
А в трюмах — лишь упованья. Отрывки, черновики.

Второй же грузно осел, то бортом вкривь, то кормой.
Привёз он по морю-морю весь тяжкий проигрыш мой.

Не ждите, вымолвил я, вы оба здесь не нужны.
Чёт, нечет…​ оба в убыток. Семь футов вам глубины!

Но еле молвить успел, как сверху — тоже не вслух —
вмешались ангелы хором. Велели выбрать из двух.

Вернём, мол, что потерял. Отдашь ли — что приобрёл?
Спросили. Я не ответил. Руками только развёл.

Монетку бросил, выбрал решётку. Чтоб, значит, выпал орёл.

С одной славянкой всё не ладилось у нас.
Она упрёками встречала каждый раз
(а через раз — ещё почище),
как только к ночи добирался я подчас
в её Мытищи.

Вменялось мне и то, что поздно приезжал,
и что в минуты страсти нежной выражал
всё больше страсть, а меньше нежность.
И, значит, будто бы не личность уважал,
а только внешность.

Меж тем как эта личность и во тьме была видна:
всегда в порыве жертвенном, всегда устремлена
в огонь шагнуть и в реку прыгнуть…​
А что пожара нет нигде и жертва не нужна —
того она была не в состоянии постигнуть.
Была не в состоянии…​ она.

Домой вернувшись как-то утром, цел пока,
я вдруг подумал: не пора ли в облака
(не то и впрямь запахнет жертвой)?
И накопления извлёк из тайника
за этажеркой.

И, хоть со школьных лет чуждался авантюр
и географию любил не чересчур
(поскольку был не вундеркиндом),
в агентстве я себе купил короткий тур
в Юнайтед Кингдом.

Решил, похоже, тоже в неизвестное шагнуть.
Не так, чтобы славянку в сердце честное кольнуть,
но — щегольнуть, покрасоваться.
А мог ведь и остаться там, на Темзе где-нибудь…​
Прикидывал, не скрою. Но решил не оставаться.
Вы спросите, жалею ли? Отнюдь.

Куда беспечнее, чем если б новосёл,
я сутки в Лондоне гуляючи провёл.
Узрел Сент-Пол. Биг-Бен услышал.
В Музей Альберта и Виктории зашёл.
И сразу вышел.

Внезапно понял я, что мир непоправим,
что никаким себя мы общемировым
не усмирим ориентиром.
Все люди врозь, хотя и мазаны одним,
опять же, миром.

А как не понял бы, не стал бы я умней,
ещё плутал бы меж потёмок и огней —
и всё бы к ней, славянке нежной,
не доезжал в её Мытищи от моей
Левобережной.

Незнамо сколько вёрст ещё пришлось бы одолеть,
на стыках изнемочь, от полустанков ошалеть —
и, лишь прибыв на предпоследний,
за пять минут до выхода вполне уразуметь,
что трясся мой вагон едва ли больше, чем соседний.
А стало быть, и не о чем жалеть.

Что нам земной туман, если потом взамен
вечность объявится, как после серых стен
небесная даль и морская.
И установится звонкая тишина —
та, что до времени редко кому слышна,
хотя и звенит не смолкая.

К делу, нотариус, я оплачу труды.
Вот и флакон чернил цвета морской воды.
Любая в цене запятая.
Взвесим заранее, дабы не вдруг потом,
что сохранит душа и усомнится в чём.
И что оттолкнёт, отлетая.

Лозунги, подвиги — сразу долой с костей.
Не веселят они даже плохих детей,
досаду и ложь умножая.
В тысячном шествии с ямбами нараспев
каждому важен лишь скудный его посев.
И жадный делёж урожая.

Прочь отступи, прогресс! Не оправдал затрат.
Модернизировал вывеску и фасад,
а копоть внутри — не иная.
Те же в углах жильцы падают ночью с ног,
зная, что не за что, но — отбывая срок.
И новых жильцов зачиная.

Братство и равенство — тоже долой, долой.
Свой ли, не свой земляк, добрый сосед и злой,
вторая война, не вторая…​
Отчий, не отчий дом, русский и прочий бунт…​
Что же оставлю я, вычеркнув каждый пункт —
от первой строки и до края?

Разве что вот кого не отпущу во мрак:
несколько особей, смогших прожить не так,
как свора велит или стая.
Вместо бесчисленных символов и знамён —
несколько ясных лиц и золотых имён…​
Однако, графа — не пустая.

С нею легко на край и нипочём испуг.
Просто ещё один шаг — и опять вокруг,
почти как теперь, мастерская.
Только стремянок нет, убран побочный хлам,
впору подобран свет мрамору и холстам —
и льётся волной, не моргая.

Всякий, придя туда, больше не ученик.
Новой нелепости он там не учинит —
ошибкой резца, дрожью кисти…​
Чистому замыслу следовать он горазд,
ибо, единожды сбросив земной балласт,
боязни лишён и корысти.

Имеешь право дышать спокойно, недаром жил.
Держался крепко, служил достойно. И заслужил.
Терпел лишенья, стоял на страже. Зато теперь
имеешь право лежать на пляже. Не зря терпел.
Свободно можешь поплыть на лодке в морскую синь.
Везде красоты, везде красотки, куда ни кинь.
К любым допущен дарам природы и красоте.
С учётом даже того, что годы уже не те.

Вдвоём на вёслах по мелководью — зачин готов.
Сама стихия создаст мелодию, не нужно слов.
Само скольженье, само качанье — важнее тут.
Имеешь право хранить молчанье. Тебя поймут.
Качнётся лодка, блеснёт монетка на дне морском.
И развернётся к тебе брюнетка, вся целиком.
Затем затменье, затем дремота, затем заря.
В прокате, кстати, на лодку льгота. Служил не зря.

Пейзаж удобный. Вода большая. Холмы, кусты.
Чья местность эта — своя? чужая? — решал не ты.
Решили сверху, свои-чужие, не твой зачин.
Служить велели — и все служили. Не ты один.
Теперь на бланке печать Минздрава, назад не сдашь.
Всегда всецело имел ты право на сей пейзаж.
Всегда хватало чутья и пыла…​ того, сего…​
Но из-за службы всё как-то было не до того.

Печать на бланке грозит хворобой. И годы жмут.
Но ты сумеешь. Пытайся, пробуй. Тебя поймут.
Сойдись по-свойски с теперь недальним пейзажем сим.
Хотя бы в память о первом, давнем знакомстве с ним.
О том хотя бы, как был совсем ты ещё юнцом,
когда впервые гостил зачем-то в пейзаже сём.
И как, в любовный впадая морок, весь месяц ты
глаза таращил на комсомолок своей мечты.

Одна в неярком, другая в броском. Обеим шло.
Ты был не с ними, ты был подростком, робел смешно.
Всё опасался, придя на берег, поближе сесть.
Теперь на свете их нет обеих. А берег есть.
С него ты в море метнул когда-то с гербом пятак.
Зато вся кухня пансионата теперь за так.
На ужин дыню возьмёшь в столовой, а то и две.
Блестит монетка в воде солёной, на самом дне.

Стало быть, ломать решил судьбу не понарошку:
увольняется вчистую сослуживец-активист.
Вот уже сдаёт без колебаний спецодёжку,
обходной туда-сюда таскает лист.
То-то недаром, значит, давеча был отлов!
По алфавиту всех вызывали в первый отдел.
Кто помоложе, с теми много сказали слов —
горьких и сладких. Я устоял, а он — съел.

Значит, нам он больше не подручный-закадычный,
далеко шагнул по линии — понятно, по какой.
Уровень, само собой, хотя и не столичный,
всё же выше, чем, как раньше, под рукой.
Это же сходу всюду пропуск, и даже два.
Сразу прибавка, минимум сорок, если не сто…​
Всё, что когда-то — будни, после уже — молва.
Или безмолвие. Был человек, а стал — кто?

Кто он, чья пока ещё висит, вторая справа,
фотокарточка на стенде про весну и комсомол?
Кто, в героев юности поверив не лукаво,
следопыта воспитал в себе самом?
Радиосхемы строил, шифры изобретал,
то стихотворный, то музыкальный, до-ре-ми-соль…​
Странно бы, если он бы счастья не попытал,
первую в жизни взрослую отклонив роль!

Так, чего бы доброго, и прожил без нагана —
или что сегодня там на всякий случай выдают?
Жил бы, нам подобно, монотонно, моногамно,
ни провалов, ни побед, один уют…​
Нам-то не тесно в русле — как, например, ему.
До пенсионных почестей мы вполне дотечём.
В дар от месткома примем яркую хохлому.
И не повинны будем ни в чём. А он — в чём?

Весь теперь актив от предвкушений цепенеет.
Обделённые сотрудницы не знают, как им быть.
Чувствую, задумали — тайком, когда стемнеет,
фотокарточку от стенда отскоблить.
Не попадая, сыплют сахар в остывший чай.
Пишут в отчётах нормы не те, квадраты, кубы…​
Я не назвал бы светлой девичью их печаль.
Но с медицинской помощью не спешил бы.

Завтра же смахнут с бумажек сахарную крошку
и квадраты все вернут на место, благо не с нуля.
Эй, кто там на вахте, отпускайте неотложку!
За отмену только дайте два рубля.
Можно и трёшку. Фа-ми-ре-до-си-ля.

Ты не смотри, что полдень ярок-жарок и кругом забор.
Пройдя осинник, доску сдвинешь, вынешь — и прыжком в зазор.
Чинили долго, беззаветно…​ тщетно! Всякий раз — дыра.
Решайся, Гретхен. Скоро скучный, душный тихий час. Пора.
Вещей чем меньше, тем удобней, чтоб не создавать возни.
Вот разве книгу, хоть и жарко, жалко оставлять. Возьми.
Там эта драма…​ Капулетти…​ эти все дела, как есть.
Лишь до чумы на оба дома дрёма не дала дочесть.

Ромео твой сейчас, должно быть, ноготь прикусив, скулит:
«Играет мною Гретхен злая! Зная, что ревнив, шалит.
Вчера на танцах с этим, в тёртых шортах, трепачом была.
Но не собой она была бы, кабы что-то в нём нашла!
Он лишь тоску на всех наводит, ходит вечно без штанин.
На брусьях крутит выкрутасы: сбрасывает вес, кретин.
А сам нескладен, неспокоен, скроен как-то врозь и ввысь…​
Не верю я, не той он пробы, чтобы с ним всерьёз сойтись.

Пускай молва о них повсюду, буду глух и чужд…​ А всё ж —
злодейка Гретхен…​ маргаритка…​ пытка, хоть и чушь, и ложь…​
Её не я целует в шею, с нею ча-ча-ча — не мне…​
Никто не смел, а я посмею — взгрею трепача, чтоб не…​»
Меж тем трепач в заботах выше крыши, вся спортчасть на нём.
Готовься к смотру, честь отряда, надо не упасть лицом.
А с кем готовься? Сплошь юннатки…​ прятки меж осин от них.
Моргнул — и тут же весь в помаде, на десять один жених.

Беды не видят в макияже, даже в табаках — стыда.
Перед отбоем весь осинник в синих облаках. Да-да.
Успехов ноль, усердья крохи…​ вздохи при луне…​ нытьё…​
Ромео прав: похоже, это лето, Гретхен, не твоё.
Ревнивца пылкого другая злая отвлечёт, дразня.
А трепачу пирожных разных в праздник напечёт родня.
Он их отдаст юннаткам трескать — дескать, самому вредны…​
И все так детски, идиотски, плотски целомудренны!

К электропоезду короткой тропкой три версты — не крюк.
На полный срок добавить летним сплетням остроты — не трюк.
Билет — полтинник, маргаритка. Скидка — четвертак, не всем.
Ты тихим часом лесом двигай, с книгой или так, ни с чем.
Не обожглась ты этой самой драмой, усыпил отбой.
И тот вчерашний, неумелый, белый танец был — не твой.
Руки рукой держась, не плыли (или там — щекой щеки).
Ты, Гретхен, чапай лесом, чухай, нюхай колокольчики.

Финал дочтёшь, героев женишь. Сменишь имена сама.
Что до чумы — за ней не станет, грянет и она, чума.
Всегда плела всему на свете сети — и сплетёт ещё.
Кладу цветы на ваши оба гроба, дети. Вот и всё.

Чтением пришлось увлечься лет с четырёх.
Старшие пеклись о меньшом:
вырастет ума палата — дай Бог!
Всё, как мы, поймёт, что почём.

Ладно, думал, вырасту — пойму, куда я денусь
тогда! Куда я денусь? Увы…​
Тоже должность важную займу, переоденусь.
Ну да, переоденусь, как вы.

Скоро спохватились, да расклад уж не тот.
Рослый контингент не в чести.
А у младшей смены полон рот льгот.
Кабы знал, не стал бы расти.

Мог бы не читать, не портить глаз в четыре года.
Ну да, в четыре года. И в пять.
Но, увы, повсюду шла как раз такая мода
тогда. Такая мода — читать.

Век истёк и выросших повлёк за собой.
Редко что о них в новостях.
Мода отошла, конвейер дал сбой.
Всюду детвора в должностях.

Чтение её не отвлечёт, не затуманит,
как нас. Она моложе душой.
Мелок новичок-золотничок, но перетянет
как раз, где занеможет большой.

Вырос — будь любезен, отвечай в полный рост.
За ущерб гони две цены.
А с подростка щуплого какой спрос?
Мало ли, шалят шалуны…​

Дайте срок, большие сами все переведутся.
Ну да, переведутся они.
Только шалуны во всей красе уберегутся.
Всегда уберегутся, одни.

Солидный стиль не быстро нам даётся.
Цитатку переймём, а интонация — впросак.
Черты лица подтянем, а гримаса остаётся.
Хотя самим бы нам сошло и так.

Самим-то нам к чему ещё стремиться,
парламентским являясь большинством?
А публика глумится: знакомые, мол, лица!
Да где же мы другие вам возьмём?

Известно же, в каком росли мы свинстве.
Известно, кто на что потратил юность и талант.
Откуда же возник бы хоть один во всём Единстве,
чтоб выглядел, как честный коммерсант?

Не двух таких, не трёх бы нам для пробы,
но хоть один уже необходим.
Такого нам его бы хватило одного бы.
Один в России — больше, чем один.

Вот вышел он, допустим, к микрофону —
и тут же всё глумленье поперхнулось, прогорев.
Кругом ведь поголовно — ни манеры, ни фасону.
А этот хоть сейчас на барельеф!

Партийным не испорченный ликбезом,
спасает он страну, а мы за ним:
кто с импортным обрезом, кто с табельным железом.
И дружно стережём, но не казним.

И он, покамест мы толпимся рядом,
к истокам обратясь, трясёт архивы смутных лет.
А мы, ему способствуя, его не травим ядом.
Рискует он — и выигрывает!

Даёт огласку казусам убойным,
но, вверенный заботливым рукам,
не едет лесом хвойным — с попутчиком конвойным —
к истокам, дровосекам и волкам.

А едет он — на Форум заграничный.
Скукожься, Пентагон, как черепаха в скорлупе!
Не ты красавцу нашему соперник симметричный.
Не всякой с ним тягаться шантрапе.

На Форуме вопросы все больные
решает он в итоге сам-сам-сам.
И недруги штабные кивают как родные —
ему, а вместе с ним и нам-нам-нам.

…​Как мог, развлёк я нынче вас, коллеги.
Уж раз потехе час — так почему не помечтать?
Авось, ещё протащат нас былые обереги
на новый срок, истекшему под стать.

И публика, любя себя за смелость,
пускай потом глумится день за днём:
опять, мол, эта серость в парламенте расселась!
Да где же нам сидеть-то, как не в нём?

Пока — в буфете шнапс не худшей марки.
А дальше поглядим, куда повеет ветерок.
Единство налицо, но от бессонницы припарки —
у всех свои, кому какая впрок.

Кто с марочной полночи, кто с аптечной…​
А я — надев малиновый костюм,
гоню во тьме по встречной, как в юности беспечной.
На всю Москву динамик — бум-бум-бум.

Спрашиваешь, почём леденцы? А глаза выкатил, как бубенцы.
Так неуютно смотришь, будто нам ты не сын — и мы не отцы.
Ох, не о том ты спрашиваешь! Прямо нас ошарашиваешь.
Ждали — предложит, обнадёжит, скрасит…​ А ты не скрашиваешь.

Шире карман, детина! Цену придумай сам.
Всё — как назначишь. Нам едино — сколько за килограмм.

Хоть леденцы, хоть весь каталог. Вдоль, поперёк и наискосок.
Штучно ли, блочно, нам бы срочно сбыть за бесценок — и наутёк.
Всё — почём зря, от неба до недр. Домна и шахта, пихта и кедр.
Сеялка, мялка. Стройка. Свалка. Сколько не жалко за километр.

Лишнего брать не станем. Не пригодилось — что ж.
Как только скинем, сразу канем. Скроемся, не найдёшь.

В угол такой, куда не пролезть. В самый глухой, какой ни на есть.
В сумрак чащобы, где бы чтобы — радиосвязь, и ту не провесть.
Мало ли что Москва говорит! У Москвы голова не болит.
Нам присудила крюк и мыло. Так и тебя отблагодарит.

Мы — это ты, салага. Ровнею станешь нам.
Та же в тебе созреет тяга к самым глухим углам.

В нас-то она — от наших отцов. Тоже хотелось им леденцов.
Брали, где можно, осторожно. А где нельзя — ломали засов.
Знали — почём, не знали — зачем. Не было формул и теорем.
Вникнуть пытались. Просчитались. Что от руки, что на ЭВМ.

Гипотенуза, катет. Снова умножь, удвой.
Тоже к итогу счётчик спятит. Даже новейший твой.

Ты — это мы. В совсем не ином веке, на фото, на выпускном.
Тусклые лики, пятна, блики. Всё впереди, весна за окном.
В ухе серьга, на зубе скоба. Те же ужимки и худоба.
Тесно, свободно — лишь бы модно. Цены другие, та же судьба.

Глянув, поймёшь не тотчас — кто тут кому сыны.
Все без чинов, без прав, без отчеств. Голодны, неумны.
Молоды, зелены.

Что впредь сумеешь быть одна —
ты вряд ли знала, пока юна
была. Но уметь училась.
Легко перенесла успех:
повергла многих, отвергла всех.
Любви не случилось.
Сколь ни был кто смышлён, пригож — увлечь не смог.
И всадник тоже был хорош, и тоже не увлёк.

Тебе ль теперь жалеть о них,
о соискателях отставных?
Жилось им с тех пор невнятно.
Успели, в том числе, во власть
они вскарабкаться — и упасть
опять, безвозвратно.
Ушли в уклон, сместились в балаган, в шуты…​
Давно грустят о них другие дамы, но не ты.

А что до всадника с конём —
помимо прочих грустит о нём
острог. И верёвка плачет.
Его не нам с тобой судить;
в одном уверены можем быть —
уже не прискачет.
Руки твоей просил и я, но тот отказ,
иных когда-то сокрушив, меня скорее спас.

Избегли брачных мы хлопот.
Не ради нас бушевал вразброд
банкет и взрывался порох.
Зато потом, к седым летам,
не утонуть во взаимных нам
долгах и укорах.
Зато не наш остаток дней уйдёт на то,
чтоб выяснить, кто больше был любим и меньше кто.

Покой, само собой, не сплошь.
Порой, по осени, ночью дрожь.
И сон не в ладу с погодой.
Однако мог ли быть точней
тот выбор — между Бог знает чьей
рукой и свободой?
А шум извне — в итоге просто шум извне.
Не гость откуда ни возьмись, не всадник на коне.

Занавес любой, хоть самый железный,
не сошьётся без белых ниток.
Поспевай чернилами мазать швы.
Верность курсу — подвиг не безвозмездный.
Репутация — пережиток.
Нумерация с головы.

Весь вложись в упорство и постоянство,
никуда из подводной лодки.
Тесновато порой, но свеч стоит.
К ужину получишь не просто яство,
а на мраморной сковородке
сицилийскую рыбу-меч.

Паника не чаще уже, чем скука:
не исправишь и не испортишь,
дежавю приклеилось к селяви.
Дым, туман…​ Статистика — потаскуха.
Конституция — перевёртыш.
Натурально, всё по любви.

Это вам не сослепу где-то в море
браконьер, пожалев улова,
терпит бедствие, караул…​ Это —
третий Рим решил утонуть в позоре
глубже первого и второго.
И, как следствие, утонул.

Что уж тут форсировать торможенье,
обижаться на власть имущих,
попрекать наклоном земную ось…​
Третий был нацелен на погруженье
поточнее двух предыдущих.
Не сплеча ему удалось.

Долго он республику, край и область
уверял, уводя в осадок,
что четвёртому не бывать Риму.
Долго он подобье терял и образ.
Мы не спросим — каков остаток.
Спросим — было ли что терять.

Спросим — как мы связаны с этим, третьим?
И какое с ним наше дело?
Для чего он за руку держит нас?
Спросим — и с уверенностью ответим:
наше дело здесь — тарантелла,
бальзамический перепляс.

Альтернативный шаг. Эдак и тут же — так.
Многофигурный ход. К центру и сразу — от.

Сразу и вдоль, и сквозь. К объединенью врозь.
Через, а также — из. По восходящей вниз.

Как бы над гробом речь, но вместо плача — скетч.
Или былинный сказ — только на раз-два-раз.

То есть, отчасти — блажь. Но не подённый стаж.
Вовремя взяли в толк мы, что работа — волк.

Нету на волка норм. Он пожирает корм.
И набирает вес. И удирает в лес.

Итак, во-первых. Насчёт имущества.
Единогласно. Дебаты побоку.
Неотторжима чужая собственность.
Запрет законный. Нельзя — и ладно бы.

Но вы прикиньте: ведь мы не дочиста.
Процентов тридцать. От силы семьдесят.
Для общей пользы, на фоне частных перспектив.
А значит — можно. Для пользы можно. Пиши: проехали.

По пунктам дальше. Телесно-тяжкие.
Нельзя — и точка. Категорически.
Чужая личность неприкасаема.
Единогласно. Безоговорочно.

Однако вникни: ведь мы не до смерти.
Летальность в рамках. Погрешность — минимум.
Хотя, по факту, порой и максимум не грех.
А значит — можно. Раз нужно — можно. Утешься, праведник.

Ты, вместо сказки про Высший Промысел,
сверялся б чаще с банальным зеркалом —
когда б тот Высший тебя, конкретного,
лишил протекций, обнёс талантами…​

Убрать надбавку — и что останется?
Ключицы-рёбра. Инстинкты-импульсы.
Не тоньше наших. Чего насупился? Куда
метнулся? Нет, стой! Скажи ответ свой.
Ведь мы такие же, как вы? Такие же, как вы?

Единогласно! Равны, тождественны.
На вид, на ощупь — вполне на уровне.
А вся погрешность — пустяк, молекула —
в потёмках тесных, под крышкой черепа.

Так вот, до тех пор, покуда химики
туда, под крышку, не влезут с ордером —
и там, в потёмках, не ликвидируют изъян,
до тех пор можно. Нельзя, но можно. Спасибо, не за что.

Канонов я не различал. Старался, но не различал.
Когда все пели, я мычал. Когда мычали, я молчал.
Имел в аттестате печать-амулет
на всякий резон, для будущих лет:
усердие — да, музыкальность — нет.

Всех вывели на чёрный двор, по лестнице, на чёрный двор.
Всем выдали повестки в хор, с печатями, повестки в хор.
Назначили — кто перед кем и за кем.
Решили — когда, внушили — зачем.
И чёрные ноты вручили всем.

А мне вручили барабан. Стучи, сказали, в барабан.
Забудь, что в нотах ты профан. Добавь усердья в общий план.
И вот уже я с барабаном стою.
Профаном себя я не сознаю.
И — в полном согласии с планом — бью.

Расчётный чек за громкий стук, с печатями, за каждый звук,
имею я из верных рук, на чёрный день, на хлеб и лук.
Один отвечаю за целый район.
И нота одна на всякий канон.
И хору подмога, и сам учтён.

С утра, пока бужу себя, я вновь и вновь стыжу себя.
За каждый звук сужу себя. Сижу — и весь дрожу, сидя.
Забыть об усердии слово даю,
не бить в барабан я слово даю.
Потом просыпаюсь — и снова бью.

А вечером, под выходной, иду в проулок проходной.
Вручаю пташке там одной расчётный чек: пойдём со мной.
Печати она изучает на свет.
Она головой качает в ответ.
Но всё это не означает «нет»…​

В ночи проулок тот не спит. Квартал не спит, район не спит.
Гудит столица. Кровь кипит. И хор поёт, почти хрипит.
В расчётном отделе эксперты не спят:
кому — амулет, кому — аттестат…​
Число неучтённых идёт на спад.

Возьми, Варшава, взамен залога,
с меня по счёту — поклон душевный.
Недолго пробыл. Не тратил много.
Исход печальный, но не плачевный.

Сошлись бы тесно — тужил бы слёзно.
Кто жарче любит, тот горше плачет.
Кого невзгода размечет розно,
любовь разыщет, спасёт и спрячет.

Невзгода всюду в обличье сменном.
Большие деньги, чужие земли.
Сведенье счётов привычно всем нам.
Но после все ли вернутся в семьи?

Без выгод общий исход бесславный:
в остатке быть нам при медном гроше.
Один душевный расход не равный.
Кто любит жарче, тот плачет горше

Жаль, что зима. Цвет незнакомый.
Остров похож на себя еле-еле.
Держится он чуждо и важно,
словно и не был другим много лет.
Как сквозь лёд — вид заоконный.
Чёрными кажутся чайки — не кажутся даже,
а словно и были черны в самом деле.
Словно сплошь снежно и влажно
было повсюду, хотя и казалось, что нет.

Вряд ли сочтём мы эту зиму
чем-то сродни волшебству или счастью,
к тем же волнам, как за спасеньем,
по пешеходной сойдя полосе.
В прошлый век. К шуму и дыму.
К той же приморской кондитерской — с местною музыкой,
тёплым питьём и воздушною сластью.
Вряд ли вновь сладость оценим.
Века былого напевы освоим не все.

Не уследим за грампластинкой.
Семьдесят восемь одних оборотов.
Век тут — не тот. Так и запишем.
Местному жителю мы ни к чему.
Счастлив он с местной блондинкой.
Или не счастлив — и зря на свиданье сегодня
стремился, едва до звонка доработав?
Не поймём, если расслышим,
так ли она, как мечталось, ответит ему.

Правду шепнёт всю без утайки —
или обманет опять? Не узнаем.
Сбивчив напев. Сладость воздушна.
Разве что вид за окном не лукав.
Белый снег. Чёрные чайки.
Кончится тем, что закажем ещё — и на первый паром
не пойдём, всё равно опоздаем.
Счастья нет. Нет — и не нужно.
Так и дождёмся звонка, ничего не поняв.

Всё ещё праздника ждёшь? Значит, не взрослый. Хоть и похож.
Значит, как надлежит, снова запомни впредь:
от появленья на свет у населенья праздников нет.
Очень оно спешит, чтобы опять успеть.

Хочет оно создать нечто из ничего.
Но времена опять трудные у него.
Мало ему дано. Многого зуб неймёт.
И потому оно плохо себя ведёт.

С воздуха, из облаков, аэроснимок будет таков.
Море, не то река. Берег тире песок.
Около самой волны — вечные дети обречены
выстроить из песка замок, не то чертог.

Не о чем тосковать, выстроил — и владей.
Но времена опять трудные у детей.
С морем у них вражда. Почву они крадут.
И вообще всегда плохо себя ведут.

День убывает за днём. Небо пылает чёрным огнём.
Еле гудок отпел — тут же другой завыл.
Лишь бы хватило песка. Хоть на сегодня, лишь бы пока.
Раньше ты так умел. После почти забыл.

Но не забыл того, как по ничьей вине
замок из ничего был обречён волне.
Как совершал прилив свой ритуальный плеск —
и на песке, остыв, таял зеркальный блеск.

Значит, не напрочь отвык. Всё же не вырос. Хоть и старик.
Строить опять не лень крышу и мезонин.
Лучше ты мимо шагай. Даже не трогай. Не помогай.
Еле закончен день — тут же другой за ним.

Утром нельзя проспать. Надо успеть к шести —
и дотемна опять плохо себя вести.
Знаю — беда, тоска. Осатанел, устал.
Но не топчи песка. Это почти хрусталь.