Чужая музыка, часть 3

Надеюсь, близорукость моя была отчасти полезна:
просеянные, соблазны реже захлёстывали, дразня.
Но чувствую, что с накипью заодно отсеялась бездна,
в которую не вгляделся я, глаза пожалел. А зря.

Не стоило их жалеть, на то и глаза: поплачут-помокнут –
и в самой пустой обыденности метафору уследят.
Хотя, коль скоро снова дойдёт до слёз, метафоры не помогут.
Скорей всего не помогут, но навряд ли и навредят.
Смотри, возник сквозняк, задышал камин. Зола золотиста.
Качнулся в круглой чашке красный морс, похожий на Марс.
И прямо с утра газетная злоба дня, мечта куплетиста,
разбита сама на строфы и читается как романс.

Куплет насчёт погоды пуще других затейлив и жуток:
в бюро прогнозов нынче новый барометр, грамотей.
С антенной он всемирной соединён, ему не до шуток.
Его послушав, хочешь не хочешь, падай и холодей.
Но я куплю фонарик «Светлячок», похожий на светоч,
и выйду в ночь, накинув зелёный плащ, похожий на плющ.
А ну как тот барометр в бюро не больно-то и всеведущ?
И весь его ледяной кошмар не очень-то и грядущ?

Смотри, скажу туземцу встречному я (ежели встречу),
не та ли, смотри, младая, вон там за облаком, где лучи?
Ей должное воздал легендарный грек певучею речью –
по памяти, ибо видеть уже не мог. А ты различи.
Слетевшая с воздушного своего безгрешного ложа,
не знающая об опасностях, свободная от клише –
тебе, дикарю, явиться она спешит, ни на что не похожа.
Её не догонишь ты, но хоть порадуешься в душе.

Хорошо было Жан-Поль Сартру. Existence изо всех фрамуг.
Чуть предлог, на засов мансарду — и твори без помех про мух.
А попробуй-ка без засовов под густой коммунальный лай,
за ночь вымокнув и засохнув, четверть текста наутро сдай.
Вынь-положь в «Обозренье» очерк о всемирных войсках ООН.
Вновь не взялся никто из прочих. А ты взялся, душа с них вон.
Фактов нет, подоткнёшь намёков, лыко в строку да шерсти клок.
Может, высохнув и намокнув, четверть суммы получишь в срок.

Впору плакать, а ты не плачешь, а ты песни поёшь без нот.
То ли гордость от прочих прячешь, то ли ровно наоборот.
А я знаю, о чём поёшь ты и куда ты потом пойдёшь.
Потому что на тех похож ты, кто на прочих не всех похож.
Не пойдёшь ты потом, я знаю, пить «пять звёздочек» под стерлядь.
А пойдёшь ты потом, я знаю, из ружья по китам стрелять.
Есть в Нескучном саду потешный, шестистендовый тир «Боярд».
Это промысел твой безгрешный, это твой клавикорд, Моцарт!

Только в тире по крайней мере так уместны ружье и ты,
плюс мишени — морские звери: чудо-скаты и чудо-киты.
То-то ты, подходя к «Боярду», машешь крыльями — будто сам
завтра тоже себе мансарду купишь с видом на Нотр-Дам.
На четыре косых сажени отступив от подводных чуд,
бьёшь ты в яблочко, а мишени словно ровно того и ждут.
Кит обильным кренится боком, толстым боком, такой смешной!
Скат чернильным сочится током. Лобстер делает всем клешнёй.

То-то чудо, когда в два счёта ты из ста выбиваешь сто!
А в «Боярде» как раз — суббота, супер-что-то и Бог весть что.
Ты стоишь, ковыряешь в носе, а кругом фейерверк зажгли —
и несут тебе на подносе сто «косых» и билет в Орли.

Часом позже, в аэроплане, засыпаешь и смотришь сон,
как (с большим porte-monnaie в кармане) принимаешь парад ООН.
Как вдоль танковых и пехотных войск идёшь ты, чеканя шаг.
Дескать, тот ещё сам охотник. Только спрятанный под пиджак.
…​ Рдеют цифры на мониторе: минус семьдесят за бортом.
И в окне голубое море покрывается снегом и льдом.
Стерлядь-чудо златым как уголь глазом блещет из полыньи.
Турбулентность идёт на убыль. Нотр-Дам говорит bonne nuit.

Кто сам головой не понял, тому сейчас объясню словами.
Теперь – это вам не раньше, где вы последний, а я за вами.
За вами теперь не я, а одно зиянье, ага, зияет.
И радо оно восполниться, да чем – само не знает.
А я по Стене Китайской уже хожу, не тужу, не маюсь.
Хвалю заповедник в отзывах. На фото, ага, снимаюсь.
Вокруг меня население – всё между собой похоже.
И ладно бы меж собой, но всё и на меня оно похоже тоже.

Прямо навеки какое-то братство,
родство и свойство, поголовный буддизм.
Меж толп и масс я ближним не стеснён,
поскольку аз есмь он.

Во всей вообще природе я отражаюсь, как в трельяже.
Гляжу с парохода в реку, ага, и вижу в реке меня же.
А судно готово плыть. Капитан: отдай, говорит, швартовы!
Отдам, говорю, но разве мы на «ты»? Ах, что вы, что вы…​

Остерегайтесь, товарищ начальник,
в единственном к нам обращаться числе.
Из нас со мной составлен шар земной.
Был мир ничей, стал – мой.

Спокойного судну плаванья, ни качки ему, ни течи.
Упрёк не речному флоту, но целиком обиходной речи:
действительность обновляется, а пословиц надёжных нету.
Не легче ли нормативы пересмотреть, чем повторять всю эту

чушь? Дескать, знай свой ресурс, время вышло…​
Где край, дескать, стой…​ Ещё та ерунда!
Иные наступили времена.
Им края нет и дна.

На что уже слабый пол – и тот меняется повсеместно.
Вчера молодая ведьма – нынче добрая мать семейства.
И наволочки теперь у неё как снег. И клёцки в супе.
Неужто же нам она была милей, пока летала в ступе?

Смейтесь, – твержу я юнцам и юницам, –
но так, чтобы после не слепнуть от слёз.
Ты врёшь, ты врёшь! – хохочет молодёжь.
И слепнет сплошь. Ну что ж.

И раз уж оно всё так обстоит, как сказано, а не эдак,
то некогда делать выводы (в заключение, напоследок).
Пора сочинять, не глядя уже на мостик на капитанский,
словарь поговорок новых, с переводами на китайский.
И кстати о молодёжи – всё же надо бы с ней построже:
то хочется ей чего-то, то не хочется ей того же.
Ведёт она вас в альковы, ага, срывай, говорит, покровы!
А утром: здрасьте, разве мы на «ты»? Ах, что вы, что вы…​

О трудный возраст! Ужель без меня ты
управишься с веком один на один?
Где ты всё сам – там максимум ничья.
Успех лишь там, где я.

А я уже сам в Париже, ага, сижу на Пляс де Воже.
И хочется мне чего-то, и не хочется мне его же.
Вокруг меня население шьётся, треплется и канает.
Как будто недавно вылупилось и щупальца разминает.
И радо бы обрести оно образец. Да в ком – само не знает.

Племя слепое! Протри окуляры:
он здесь, он везде, все рецепты при нём.
Он друг племён. Он доктор и судья.
И этот «он» есть я.

Как предок наш раздражал когда-то в долине пашущих на волах –
так те же мы чужаки «нон грата» меж ныне пляшущих на балах.

Не впору нам чехарда и жмурки, какие всюду сейчас в ходу.
Все наши па – поперёк мазурки. Сельджуки-турки у нас в роду.

С древнейших лет на полях и недрах соседей к миру склонял сельджук.
Но как нарочно всегда лишь недруг сновал вокруг, а никак не друг.

Жестоки были его набеги. Лишал он почвы, лишал воды,
стараясь наши к нулю навеки свести труды и стереть следы.

Казнил он зодчих, секреты знавших. Сады секирой суровой сёк.
Богов он глиняных рушил наших, в муку толок – и по новой пёк.

В изгнанье шли мы, не чуя брода, на круглом шаре ища угла.
И всюду нас стерегла невзгода, вода душила и почва жгла.

В песках и топи, в чаду и всхлипе, под хохот выпи – ха-ха! хэ-хэ! –
кончались мы от свербящей сыпи на Миссисипи и Хуанхэ.

От града с неба, от яда в снеди, от пули встречной и боковой…​
Но всякий раз не от страха смерти, а лишь от смерти как таковой.

И недруг росчерком зря весёлым чертил на описи принял-сдал.
Урон смотрелся весьма весомым, но с тем, искомым, не совпадал.

Проткнув асфальт или прутья клетки, на свет опять вызревал сельджук,
в любой толпе различим без метки: какие предки, таков и внук.

Сбивался счётчик со всех настроек, однако сызнова вёл отстрел –
чтоб долго после студент-историк, сверяя цифры, в архиве прел.

Беги, школяр, от бумажной скуки. Забудь науки, ступай в холмы –
где, к небесам воздевая руки, поют сельджуки свои псалмы.

Возможно, чем-то иным ты станешь, когда, на выстрел подкравшись к ним,
из них кого-то убьёшь и ранишь. Но ты не станешь из них одним.

Меж вод и плит, чей двадцать лет назад
пленил тебя разлёт победный, —
сегодня твой не в счёт холодный взгляд:
ему что Летний сад, что Всадник Медный.
Здесь был ты юн и страстию сражён,
её восторг любому ведом.
Но тот счастлив, за кем она с ножом
не век потом крадётся следом.

Счастлив ночлег в полночном полудне,
в дому, что — да, таки — доходен.
Лицом к стене, на жёстком полотне,
зато один вполне. Зато свободен.
Пускай такой свободы ради вся
прошла весна твоя в неволе.
Но в белой тот рубашке родился,
кто, взяв своё, отдаст не вдвое.

Покуда нет досуга небесам,
досуг земной казнит и судит.
Закон для всех, но кто казнится сам —
авось по всем статьям судим не будет.
Кем слово «прав» и слово «невредим»
устранены из лексикона,
тот сам судья. Хотя — закон един.
Вольно ж тебе не знать закона.

Не делать вид вольно, что пьёшь не яд
и что сластишь его не мёдом,
покуда флот прогулочный в Кронштадт
за горсть монет везёт тебя по водам.
Знобит с утра. Волна в Неве седа.
Погода впрок отметки ставит.
Но чья была весна не весела,
того зима не вдруг раздавит.

Ещё я утром веки еле разнял, уже звонок: лети-выручай!
У них премьера, им позарез экспертный отклик, не подкачай.
Достойно встреть новейшую драму. И – чем положено – увенчай.

Легко сказать, а мне-то в пятницу крюк – куда-то в пригород, в ковыли:
премьеру сдвинули вглубь и в глушь (как в той же «Чайке», видите ли),
к живой земле, на дно котловины. Поближе дна найти не могли.

Уж раз цейтнот – извольте по проводам. Где недослышу – переспрошу.
Не зря я кадровый рецензент, во всех анонсах так и пишу.
Диктуйте вкратце самую сущность. Авось, осмыслю и причешу.

Итак, зачин классический, крах семьи, висит наследство на волоске.
В семье два сына, именно два, не три, фиксируем на листке.
Считай, как в том же Ветхом Завете. Зато не как в «Коньке-Горбунке».

Меньшой близнец безгрешен, чуть ли не свят, его удел – принятие мук,
источник коих – брат-антипод, мастак интриги, чёрный паук.
Соткать конфликт – задача злодея. Святому якобы недосуг.

Отец у братьев несколько не в себе, ему мерещится, что он – мать.
А где обычная мать – о том решаем голову не ломать.
Готовься к штурму, кадровый зритель! Твоя задача – не понимать.

Ах, да! Ещё массовка в роли толпы. Её девиз – быка за рога.
Она рычит и, кроме зеркал, везде умеет видеть врага.
Но затихает вовремя, если подкинуть ей кусок пирога.

Интрига вскачь, без пауз, подкуп-шантаж, подлоги, чистый «Декамерон».
Полно троюродных в дележе, а хищник хочет весь миллион.
Меньшой-то вряд ли претендовал бы. Но – оклеветан и удалён.

Казнит паук соперников, шанс растёт, идёт за первым актом второй.
Но тут массовка в роли молвы – хотя за злыдня, в общем, горой –
спроста в районной хвастает прессе: кто, дескать, в пьесе главный герой.

Само собой, скандал. Быка за рога, сундук на ключ, бумаги на стол.
Отец, который якобы мать, лишает благ виновника зол.
А тот следит в замочную прорезь. Он хлопнул дверью, но не ушёл.

Внезапно мать, она же отец, во мраке ловит шёпот, как бы призыв.
И в нём, конечно, младшего сына мёртвый голос вообразив,
она – босая, через болото – спешит на зов. Но тут перерыв.

Болото, кстати, тоже не примитив, аппаратура на высоте.
Любой пейзаж, а то и орнамент, при потребности в красоте,
проектор лазерный полихромный лучами чертит на пустоте.

Весь третий акт затем безумная мать бежит по кочкам и камышу.
Тут я спросил: что, так и писать? Да, так и пиши. Ну, так и пишу.
Такую принял, стало быть, чашу. Такую, значит, ношу ношу.

Спасибо, хоть в четвёртом апофеоз, балет и цирк на фоне могил.
Злодей командует торжеством в помин о тех, кого загубил.
По стилю – что-то в духе dell’arte. По ритму – где-то даже Эсхил.

Убийца – в бычьей маске, в рогатой каске – выступает с левой ноги.
Вокруг массовка  – хором и врозь, рыча и плача – ест пироги.
Слышны тамтамы вместо салюта. И хвойный посвист в роли тайги.

Поёт тайга, что грех быка за рога (скотина может всех забодать),
но что в пиру не жалко и втрое съесть, а после пусть голодать,
и что, конечно, вольному воля. Хотя, опять же – век не видать.

Финальный луч рисует синюю зыбь, волну без берега и ковчег.
От зыби пахнет нашатырём, свезённым загодя из аптек.
Паяцы пятятся за кулисы. Мерцанье меркнет, падает снег.

Отбой, бросаю трубку. Кофе остыл. Табачный уголь в гуще гашу.
Теперь, пока не выйду на связь, меня не тронь, а то укушу.
Отнёс я ношу, выцедил чашу. Увидел дно. Лежу, не дышу.

Прощай, пальба в субботу в тире «Боярд»! Не применю оружья, пока
новейшей драме не разъясню, что не весьма она глубока.
Но – станет глубже. Если не завтра, то послезавтра – наверняка.

И полдень, и вокзал, и справочная – всё уместно было, кроме нас.
И очередь, и редкий дождь, и колея на Оредеж и Павловск.
Все пассажиры арии свои и роли знали, кроме нас.
Как если некий бы выдумыватель в чужую музыку вкропал нас…​

К слову приплёл, вклеил в коллаж –
к буфетным кружевам и модному по радио избытку средних частот.
Дождь был уныл, день был не наш.
Но в целой жизни не было у нас важнее дня, чем тот.

Как если ни единой бы живой души вокруг, разучивали мы
подсказанные кем-то реплики среди гуденья и мельканья.
Глухие чьи-то сны, навязанные нам, озвучивали мы,
от робости не договаривая, из гордости не умолкая.

Чей-то владел нами расчёт.
Сегодня очевиднее, но не яснее нам он стал, чем тогда.
Робость прошла. Гордость пройдёт.
А реплики не делись никуда, и мы не делись никуда.

Вокзал разросся вширь, столетье обновилось, норма с неба пролилась.
Диспетчера седого с должности внучатый вытеснил наследник.
Всех пассажиров скорый подобрал и в Павловск вывез, кроме нас.
Всё в тех же недомолвках путаемся мы. И радио шумит на средних.

Тот же сквозь шум модный акын –
отсутствием фантазии не сокрушён и гордо режет правду одну.
Правде цена – медный алтын:
живой душе пока не до того, а мёртвая уже в аду.

Тщетны были кровь и обида войн и оплеух.
Чем ты ни лечи индивида – он неисправим.
Никак, отродясь и довеку, не признает он вслух,
что враг человек человеку, а не побратим.

Вот он, имярек безымянный, мирный фарисей.
Врёт он, что отменно гуманный норов у него.
Ни в долг, ни по службе ему ты доверяться не смей.
Он волк. И клыки его люты, все до одного.

Клеит корпус он «кадиллаку», или «москвичу».
Греет на обед кулебяку, либо чебурек.
Открыт, безоружен, умерен, даже кроток, но – чу! –
хитрит, лепеча, что не зверь он, ибо человек.

Счётом не учтёшь и речами выразишь не в тон –
что там в человечьем ночами вертится уме.
О чём говорит Заратустра с ним, пока лежит он
ничком – и глаза его тускло светятся во тьме.

Рядом – рода женского особь, тише тишины.
Спрятан в золотистую россыпь ангельский овал.
Как шёлк её нежная кожа, радостны её сны.
Но волк и она, она тоже, а не идеал.

О, жмых! Глинозём, обыватель…​ вечный середняк.
Ложных аксиом обожатель, здравых оппонент.
Лассо имяреку на ворот или наградной знак,
а всё печенег он и ворог, даже если нет.

Битва за сарай и колодец кончилась врасплох.
«Три – два!» – объявил полководец, – «живо по домам!»
И полк – ноги в руки и к дому, любо, братцы, эх! ох!..
Но волк рядовой рядовому, как и атаман.

Схему мы наметили с вами, юные друзья.
Тему доработайте сами до наоборот.
И, сняв оговор с имярека, укажите – в чём я
неправ. А теперь дискотека. Новый всё же год.

Уж если – хотя бы в округе, хотя бы местами – не мёртвое поле,
не пустошь, но всё-таки гряды, и даже сады кое-где,
негоже намёки и знаки в крамоле читать иноземной,
ловить в чародейском кристалле и тёмной воде.

Сначала собрать надлежит урожай с гряд и веток в тяжёлые вёдра.
Всю зиму затем эту снедь поедать и хвалить, что вкусна.
И только потом – не быстро, не бодро,
должно быть, вернётся весна.

В суровых провинциях люди живут, понимая – в чём толк и основа,
фамильной держась десятины и пользуясь днём световым.
Искатель, искать отучайся прямого ты с ними сближенья:
оно не сулит продолженья конспектам твоим.

Забудешь, чего удостоят и что недоскажут суровые люди.
Лишь песню запомнишь, какую они запоют, осмелев:
Нам холодно здесь. Земля нас не любит –
и тут же мажорный припев.

В сочельник большое семейство уляжется поздно, отпраздновав пышно.
Всё в доме погаснет и смолкнет. Но старшая дочь не заснёт.
Проплачет она – безутешно, неслышно – почти до восхода.
И – тоже неслышно – под утро уйдёт на восход.

Дорогой, где редко, но всё же бывают повозки, бывают обозы,
а летом однажды мелькнул и растаял шатёр шапито…​
«Куда ты идёшь? О ком эти слёзы?» –
вдогонку не спросит никто.

Предвидеть, что станется дальше, умею не лучше, чем всякий и прочий.
Воздаст ли судьба золотыми – из тех, что пока в тайниках?
Возможно. Но тоже не быстро. Не проще, чем нынче и раньше.
И тоже в черёд и с оглядкой, а больше никак.

Сперва до холмов мелколесьем, да там за холмами – опять мелколесьем,
в обозном ознобе, с бедой на душе, без гроша за душой.
И только потом – повеет предместьем.
И город начнётся чужой.

Достиг вершин членкор какой-нибудь, главный врач,
большой знаток коленной чашечки.
Дрожит медчасть, когда он в белом весь шествует
лечить болезнь. Прошу к столу!

Глаза сверкают. В руках ланцет блестит.
Больной, молчать! Бояться нечего. Восемь, девять, аут.

Презрел покой какой-нибудь Давид Ливингстон.
Легко ему с его винчестером.
На Новый год махнёт в Центральную Африку.
Одних слонов забьёт сто штук.

Да львов штук двести. Да триста страусов.
И будет жить в народной памяти - прям, плечист, высок.

Но выше всех - гимнаст под куполом, это да.
Не взять его за доллар с четвертью.
Стальным узлом привязан к лонже он, молодец.
Шпрехшталмейстер гордится им.

А лонжа рвётся. Застыньте, граждане.
Разиньте рты, прикиньте: падает…​ Ах, как низко пал.

Прекрасна жизнь! Затейлив хруст её шестерён.
Прищур востёр. Полки внушительны.
Во фрунт равняйсь! Поблажек никаких никому.
Чем гуще шквал, тем слаще штурм.

Но гаснет вечер. И на штурмующих,
как снег судеб, нисходит белая ночь. Отбой, гудбай.

Думал я, что Лондон сер, как слон.
Думал, что печален он, как стон.
А он светел, разноцветен он.

Идучи по мосту Вестминстер,
слышу нежный голос высших сфер:
вот, мол, мистер, мост Вестминстер, сэр.
Где хочу гуляю, счастлив, пьян.
В центре у фонтана ем каштан.
Всюду флаги. Джин во фляге прян.

А вокруг, забыв зачем живут,
лондонцы безрадостно снуют.
Им всё мрачно, всё невзрачно тут.
В Гамбург им теперь бы или в Рим.
Здешний шум противен им и дым.
Лондон пёстрый как нож острый им.

Скуден быт британца, труден хлеб.
Утром он садится, глух и слеп,
в чёрный, тесный, шестиместный кэб.
Каждый день он видит Риджент-стрит.
Курит с кем попало и острит.
Безупречно вымыт, вечно брит.
Каждый вечер он, хоть хвор, хоть слаб,
гордо входит, что твой маршал в штаб,
в тусклый, скучный, равнодушный паб.

Жаль британцев, худо им вполне.
В Лондоне они как на Луне.
Всё им тошно здесь, не то что мне.
Немцев жаль, голландцев, римлян жаль.
Круглый год в душе у них февраль.
Дышат грузно, смотрят грустно вдаль.
Вот бы, мол, пойдя Бог весть куда,
встретить город, где бы жить всегда…​
А он — вот он, ест и пьёт он, да.

Слёз не льёт он, флаги шьёт он, да.

Не в архиве при лампаде, не на Мойке в Петрограде, не в роще у ручья, -
на московской Маросейке поместился на скамейке я.
В книгу взором я упёрся. Что читал - не помню - Бёрнса? Хармса? - не помню что.
Но легко, без проволочек, одолел примерно строчек сто.

Не мечтая о скандале, принялся читать я дале.
Но - еле принялся - села на скамейку дама, из одних суставов прямо вся.
Только что в ларьке, где было дёшево, она купила отечественных кур.
Два кота, что рядом спали, встрепенулись и сказали «мур».

«Надо же! - вздохнула дама, - это же кошмар и драма: семь сорок за кило!»
…​А вокруг Москва гудела, солнце жгло, к июлю дело шло…​
«Жулики! - взметнулась дама. - Не товар, одна реклама, не куры - смех и грех.
Нет от этого товара ни бульона, ни навара, эх.

Чтоб у них труба сломалась! Жулики! - не унималась дама, - побей их Бог!
Мясо где? Сплошные кости. А у нас во вторник гости, ох.
Ни за что, - взревела дама, - не приму такого срама, лучше обратно сдам!»
…​И пошла сдавать обратно купленный почти бесплатно хлам.

Шевелиться не имея повода, сидел себе я, обликом не светлел.
А кругом, гудя и воя, город каменный от зноя млел.
Кашлял он и задыхался. Я же вновь уткнулся в Хармса, не молвил ничего.
Небо наземь не спустилось, но в душе моей сгустилось некоторое хамство.

Ни даже в самом тайном подполье,
ни на приволье, ни во дворце -
не знать нам, дева, вечной отрады.
Нет нам пощады. Пропасть в конце.

Зря мы так важно в искрах и дыме
правим гнедыми сразу шестью.
Вечен лишь ветер над пепелищем.
Счастье отыщем только в раю.

Но оглянуться не удаётся.
Дева смеётся. Длится полёт.
Свита с шампанским следом гарцует,
танцы танцует, песни поёт.

Что, дева, делать? Конечно, смейся.
Со свитой слейся, танцуй да пой.
Завтра пусть пропасть. Пусть ночь, пусть немощь.
Всё пыль, всё мелочь рядом с тобой.

Москва - Сухуми. За полцены билет.
Я еду к морю. Мне девятнадцать лет.
А за окном мелькает жизнь моя.
Но молод я. И не смотрю ей вслед.

Земля уставлена помпезными колоссами.
Гербы красуются едва ли не на всех воротах.
Локомотив гремит железными колёсами.
И рельсы не кончаются. И шпалы на местах.

Навстречу с юга, крича «пора! пора!»,
летят составы с утра и до утра.
Туда, туда, где холод и простуда.
Туда, откуда я укатил вчера.

А нынче ждут меня лимоны с абрикосами,
прибой неслыханный и новый горизонт вдалеке.
Локомотив гремит железными колёсами.
Как будто говорит со мной на новом языке.

Я еду к морю. В окно видна луна.
На верхней полке лежу, не зная сна.
А между тем проходит жизнь моя.
Но жизнь моя - кому важна она?

С лотков на станциях торгуют папиросами.
Таблички с буквами над кассами висят: перерыв.
Локомотив гремит железными колёсами.
Железными колёсами гремит локомотив.

В плацкартном людно. Опустошён буфет.
Все едут к морю. Не только я, о нет.
Все как один, в десятый раз иные.
А я впервые. Мне девятнадцать лет.

Вагон потрёпанный. Лежанки с перекосами.
Днём кое-как ещё, а ночью - ни воды, ни огня.
Локомотив гремит железными колёсами.
И море надвигается из мрака на меня.

Был берег бел как снег. Не зря из века в век
белил его и чистил альпийских вод разбег.
На то, как берег бел, со склона сад смотрел.
В саду был дом, а в доме, дымясь, камин горел.

Дверной скрипел навес. И сад шумел, как лес,
пока закат струился - с вершин, с высот, с небес.
По склону мгла текла. И ты туда, где мгла,
холодными руками с собой меня влекла.

Потом опять высок и ясен был восток.
Опять прилив был звонок, опять певуч песок.
И все цветы земли, глаза раскрыв, цвели.
И Франция сияла за озером вдали.

Но стоны птичьих стай и вздохи волн меж свай
звучали так, как будто внушали мне: «Прощай!»
И берег, бел как мел, «прощай, прощай!» мне пел.
И ветер выл о том же, и тёмный сад шумел.

…​Пришлось очнуться мне и прочь отплыть в челне.
Я плыл и жизнь другую задумывал вчерне.
Свежо дышал зенит. И дочиста отмыт
был берег тот, где ныне я начисто забыт.

И где огонь в камине моргает и дымит.
И сад шумит, шумит.

Горный озон прохладной тучей
гонит с закатом жар дневной.
Вот ведь какой досадный случай.
Прямо не знаю, что со мной.
     Либо Всевышний даст мне силу
     суетный прочь отринуть прах,
     либо сведёт меня в могилу
     та, на балконе, в кружевах…​

Пусть не поймут меня неверно,
я ни секунды не влюблён.
Да, красота её безмерна,
локон волнист, лукав наклон.
     Веер сложив, она с ладони
     белого кормит грызуна…​
     Нет! я чужой на том балконе.
     Ах! мне не нравится она.

Чуть бы пораньше, лет так на шесть
или хотя бы на пять лет, -
мне б нипочём восторг и тяжесть
этой любви. А нынче нет.
     Ночь не молчит, урчит, бормочет,
     много сулит того-сего.
     Но ничего душа не хочет
     там, где не может ничего.

Вздор эти все плащи и шпаги,
лошади вскачь, враги в расход…​
Славной стезе зачем зигзаги?
Зорким очам - не до красот.
     Слушая, как нестройным эхом
     звон серенад летит во тьму,
     белый грызун дрожит всем мехом.
     Я не сочувствую ему.

Демоны страсти вероломной,
цельтесь, пожалуй, поточней.
Пусто в душе моей огромной,
пасмурно в ней, просторно в ней.
     Север зовёт её в скитанья,
     к снежной зиме, к сырой весне…​
     Спи без меня, страна Испания!
     Будем считать, что я здесь не
     был.